orlovanatalya | О красных башмачках и красных сапогах

В моем советском детстве, когда колбаса была по два-двадцать, нас не терзало социальное неравенство. Классовые противоречия мучили только гнилой запад: нам читали рассказ про бедную негритянскую девочку, которой в противных Штатах отказались продать красные башмачки, когда она собиралась в школу. Мы потом играли в волшебную палочку и загадали «быть красивой, чтоб все очумели», «одежду, как из того журнала, как у Иркиной мамы», а одна девочка загадала, «чтобы все белые дети на Земле сидели за партами вместе с черными». В какой-то степени она верна принципам: стала валютной проституткой в Одессе.

Я тогда не подозревала, что даже бомж с Рублевки будет испытывать презрение к бомжу из Бирюлево. И поэтому стучала утром по водопроводной трубе со своего восьмого этажа, чтобы Светка с девятого выходила вместе идти в школу, хотя Светкин папа был уголовником, а мама уборщицей и еще татаркой. Папа дома появлялся раз в несколько лет, в запое играл по ночам «Коробушку» на баяне, а потом снова жил где-то на лесоповале. Светка по секрету сказала, что хотела быть моей сестрой, потому что мой папа учитель математики, а мама доктор. И помогала гладить белье, когда мама была на работе. Гладила-гладила и украла кофточку-«лапшу». Я не стала жаловаться: подумала, раз Светка в моей «лапше» во дворе при мне открыто гуляет, может, она попросила поносить, а я сама забыла, неудобно упрекать. А еще моей сестрой хотела быть одноклассница Танька. Мы с ней даже одинаковые юбки шили и одинаково подстригались в стиле «сессун». Правда, все равно были не похожи, хотя обе были белобрысые, мелкорослые, в полосатых юбках. Танькина мама работала санитаркой в психбольнице и была доброй женщиной: пускала домой жить подвернувшихся бездомных собак и мужчин. Собаки дрались, но соглашались есть вместе из общей санитаркиной миски, а мужчины жили поочередно, и мне из-за краткосрочности не запоминались. А Таньку очень огорчали, потому что, по ее утверждению, ели больше всех собак вместе взятых. Я уж не говорю о том, что водку на санитаркины деньги собаки вообще не пили.

Танька была смешная. Дверь в квартиру они не запирали: толкай и иди. Как-то захожу, а Танька в центре комнаты на табуретке стоит со сбитой в треуголку подушкой на голове. В Наполеона играет. К слову, это мы уже классе в седьмом учились. А в другой раз забегаю, а у Таньки вместо «сессуна» - ежик 0,005 мм. Я, как дура, спрашиваю: «Ты чееее, подстриглась?». А она, как дура, отвечает: «А ты откуда знаешь?» Выяснилось, что с целью экономии Танька хотела сама сессуновскую челку подравнять, потом тяжкие последствия криворукости в парикмахерской выправили, как смогли, и Танька думала, что дворовые подружки над ее внезапно-авангардным хаером смеются и мне уже насплетничали. Марина Цветаева, помнится, в такой ситуации, черный кружевной чепец надела, а Танька шелковый платочек повязала.

Потом Танька смешно влюбилась в моего брата. Часами по морозу ходила вокруг нашего дома, чтобы только увидеть, как он тайком от родителей на балкон покурить выскочит. Но ни Танькины собаки, ни платочек, ни даже ее новая кроличья шапка братцу не нравились, хотя шапка была модная: у девочек-подростков тогда внезапно появилась манера носить мужские шапки с ушами, низко завязанными сзади где-то в районе шеи. Мы жили в новом районе на окраине, лес за порогом, и старшеклассники вечерами ходили сидеть у костра. Маньяков тогда никто не боялся, но девочек, у которых нет «своего» парня, все же отправляли кого-нибудь провожать. И однажды Таньке повезло: проводить ее «досталось» Славику. Вернувшийся домой братец мое любопытство не удовлетворил, только захохотал. А утром в школе Танька, вытирая шапкой распухшую от слез мордочку, начала горестный рассказ с красноречивой фразы: «…когда я упала в первый раз…».

Я ж вам не сказала: Танькин модный наряд дополняли материны красные сапоги из кожи молодого дермантина. Скользкие, как лыжи девятикратной чемпионки мира Галины Кулаковой. Рядом с моим братцем от волнения Танька неожиданно для себя начала падать как-то творчески: садилась на поперечный шпагат, делала ласточку и крутила тройной тулуп. Славка сначала беспокоился за синяки, потом просто поднимал и отряхивал, а в конце не сдержался и начал тупо ржать над ее пируэтами и полетами по сугробам. Но фигурное катание, видимо, растопило его ледяное сердце, и в подъезде они все же собрались поцеловаться. Братишка, скажу по секрету, до армии был невысок – однако крошечная Танька и ему еле до подбородка доставала. Стою, говорит, перед ним, тянусь, даже на цыпочки встаю, чтобы лицо прямо у него перед носом оказалось – может, надумает? – и вроде он наклоняется… А у меня – бац! – и шапка с запрокинутой головы на пол. Я – за шапкой, Славик – покурить. И так три раза. Когда я снова за шапкой наклонилась, он засмеялся, сказал «пришей резиночку под подбородок» и ушеооооооол»….

Славка ушел от нее практически напрямую в армию, а Танька от разбитого сердца в 15 лет уехала в город Серов поступать в педучилище на логопеда. Все в тех же красных сапогах, потому что у мамы тогда жил какой-то особенно прожорливый бездомный муж, и на наряды денег не было. Собственно, ни на что не было, жила девчонка в страшной нищете. Как-то в общаге с кухни на второй этаж кастрюлю супа несла, в свойственной ей манере подскользнулась, сделала split jump, пару акселей и завершила каскад тройным риттбергером. Короче, вся в синяках, а кастрюлю на вытянутых руках удержала, еды-то больше не было. А как-то после каникул застряла: родичи все за новогодние праздники пропили, и Таньке до маминого аванса ехать в училище было не на что. И деканат ее за прогулы стипендии лишил. Танька с голода у соседки растительное масло из бутылки тайком отпивала. И даже хотела покончить с собой – не от горя, я ж говорю, она была смешная и неунывающая – а от «романтизьму». Мол, когда выяснится, что она из-за стипендии умерла, то вся группа будет реветь, что денег в долг не давали, декан уволится, а Вова Королев увидит, какая она в гробу лежит юная и красивая, и ее поцелует. Только романтичная Танька никак способ кончины придумать не могла: боли боялась, а про повешенных где-то читала, что у них языки вываливаются. И че? Вова подходит целоваться, и на тебе – ему синий язык в чужом растительном масле показывают. Нетушки, Танькина смерть должна была быть красивой. И она решила замерзнуть: в январе в городке на Урале, где она училась, до минус сорока часто доходило. Танька написала прощальную записку и часа три ходила по соседнему парку. Устала и вспотела, догадалась, что надо лечь. На снег валиться не хотелось, решила веток подстелить. Пока хворост ломала – совсем упрела. Лежу, говорит, зажмурилась, и все голоса какие-то рядом мерещатся. Ну, думаю, все. А глаза открыла – улеглась, оказывается, прямо у пешеходной дорожки, люди на электричку идут и смеются. Представь только: стог хвороста, на нем румяная вспотевшая девчонка в красных сапогах поперек дороги лежит, скучает. Я как себя со стороны представила, ржала так, что с хвороста упала. Ну, отряхнулась, да в общагу пошла. А там толпа у крыльца – записку прочитали. И что, думаешь, меня кто-то обнял, сказал, Танечка, на тебе мое растительное масло? Фиг! На меня даже отчим так никогда не орал, как они! Но стипу, правда, дали.

А потом Танька по распределению уехала в детский дом для детей с ограниченными возможностями в далекий поселок с красноречивым названием Заимка, и я не видела ее лет двадцать. Мать ее при встрече рассказывала, что народу у них там в лесу полтора человека, и Танька логопед, воспитатель и завхоз в одном лице, живет с истопником и все у нее хорошо, только отвыкла от города и когда приезжает, боится перекрестки переходить.

А однажды кто-то ночью долго пьяно орал «На-та-шка!» под окном. Разумеется, не мне: я уже была очень НатальИванна и работала в мэрии. А потом начали долбить в железную дверь. Я перед приездом милиции на всякий случай все ж поинтересовалась, какого хрена. И услышала чужой, сиплый от возлияний голос: не узнаешь, что ль – это Танька! Думала, уже не найду тебя – дом-то мне подсказали, а квартиры никто не знает. Да добрые люди на крики вышли, проводили.

Размазывая грязную лужу вокруг валенок, Танька горячо предлагала выпить, у нее с собою было. Но я спиной поймала полный ужаса взгляд своего любовника – был у меня тогда такой накрахмаленный думский чистоплюй с розовыми ушами – и предложила встретиться завтра у Танькиной мамы, по старой памяти. Клим Чугункин с Танькиным постаревшим лицом пьяно возмущался: так вот ты какая, не пьешь, абыр, абыр, абырвалг! Мы долго топтались в луже в прихожей, но разговор нифига не получился.

У меня в городе детства, кроме одноклассниц из неблагополучных семей и бродячих собак, жило еще много немцев, чьи бабушки и дедушки во время войны были депортированы с Волги. И в девяностые у них вдруг пачками начали находиться богатые родственники в Германии. Русские дети завидовали: «Эх-ма, хоть бы у меня кто нашелся!» А я смеялась – у нас в роду, кроме уральского казачества и купечества, по семейным мифам наблюдается примесь дикой вогульской крови, и я родню решила не искать – буду уж любить имеющихся. Не дай бог кто неведомый из чума у вогульского озера выберется, почешет спину обглоданной медвежьей костью да и придет ко мне жить.

Но своим московским знакомым, комьюнити которых сложилось еще со школы, я завидую с таким же «Эх-ма» - конечно, мои одноклассницы тоже искренне поддержали бы меня в трудную минуту, но они там, на Заимках, о моих бедах не знают, поэтому не переживали, когда я трудно квартиру по ипотеке покупала или пробивалась наверх в своей обманчиво-улыбчивой ожесточенной профессиональной среде.

Грустно это, но если честно: нет, не хочу, чтоб Танька почесала спину костью – да и айда ко мне в Москву. И чтоб все белые дети сидели за партами с черными – не хочу. Хотя я уже и «красивой быть, чтоб все очумели», тоже не загадываю.